Взросление

[kaipa]

...Тираны мира! трепещите!
А вы, мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!

Увы! куда ни брошу взор --
Везде бичи, везде железы,
Законов гибельный позор,
Неволи немощные слезы;
Везде неправедная Власть
В сгущенной мгле предрассуждений
Воссела -- Рабства грозный Гений
И Славы роковая страсть.
...
Самовластительный Злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоем челе
Печать проклятия народы,
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрек ты богу на земле.
...
И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,
Ни кров темниц, ни алтари
Не верные для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надежную Закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой.

1817-й:
Саше всего восемнадцать.



Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.

Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами.

О нет, хоть юность в нем кипит,
Но не жесток в нем дух державный:
Тому, кого карает явно,
Он втайне милости творит.

Текла в изгнаньe жизнь моя,
Влачил я с милыми разлуку,
Но он мне царственную руку
Простер — и с вами снова я.

Во мне почтил он вдохновенье,
Освободил он мысль мою,
И я ль, в сердечном умиленье,
Ему хвалы не воспою?

(...)

1828-й:
Александру Сергеевичу уже двадцать девять.

Напомнил putnik1 в Я КАК САША

Comments

[a-shen.livejournal.com]

Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда...
Его мы очень смирным знали,
Когда не наши повара
Орла двуглавого щипали
У Бонапартова шатра...
Гроза двенадцатого года
Настала - кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима иль русский бог?

Фрагменты сожженной Х главы
"Евгения Онегина", 1830

[ushastyi.livejournal.com]

Спасибо, что напомнили. Из "Онегина" -- это о Александре I, как и первый отрывок, а второй -- уже о Николае, подавившем декабристов, между прочим.

И, раз уж мы пошли вспоминать:

Вы грозны на словах — попробуйте на деле!
Иль старый богатырь, покойный на постеле,
Не в силах завинтить свой измаильский штык?
Иль русского царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
Так высылайте ж нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов.

1831.

[a-shen.livejournal.com]

"Положение, в котором оказался Пушкин к 1834 г., можно охарактеризовать следующей строкой из "Езерского":
Прощен и милостью окован.
К этому времени окончательно выяснилось, что первая царская милость - освобождение от цензуры - на деле привела к двойной цензуре - царской и общей.
После запрещения целого ряда произведений 11 декабря 1833 г. Пушкину был возвращен "Медный всадник" с замечаниями царя, которые заставили Пушкина расторгнуть, договор со Смирдиным.
Другим проявлением царской милости было дарование Пушкину звания камер-юнкера двора его величества (31 декабря 1833 г.).
Можно считать установленным, что своего камер-юнкерства Пушкин не простил царю до самой смерти.
История отношений Пушкина с двором после пожалования ему низшего придворного чина, а также ссора с царем в связи с перлюстрацией письма к жене достаточно освещены в целом ряде работ.
25 июня 1834 г. Пушкин отправил Бенкендорфу письмо с просьбой об отставке. Прошению об отставке предшествовала перлюстрация письма Пушкина к жене (от 20 - 22 апреля).
Пушкин писал: "Видал я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тезкой; с моим тезкой я не ладил. Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями!" <...> Письмо Пушкина было доставлено к царю, который не постыдился в том признаться и дал "ход интриге, достойной Видока и Булгарина".
Свою запись в дневнике по этому поводу Пушкин заканчивает очень резким выпадом по адресу Николая: "...что ни говори, мудрено быть самодержавным". Монарх подтвердил это мнение Пушкина, поручив Бенкендорфу "объяснить ему всю бессмысленность его поведения и чем все это может кончиться..." Бенкендорф "объяснил", и Пушкин взял обратно прошение об отставке... <...> Обращаясь к Бенкендорфу с просьбой об отставке, Пушкин в то же время просит не запрещать ему вход в архивы. То, что Пушкин в минуту наибольшего раздражения против царя все же просит о незапрещении доступа в архивы, доказывает какое важное значение он придавал этому и каким ударом должен был быть для него отказ. <...>
После всего сказанного становится понятным, что категорический отказ на просьбу не закрывать архивы мог расцениваться Пушкиным как жест "самовластного помещика", который хотел таким образом уничтожить все его планы.
Под знаком ссоры с царем прошло все лето 1834 г. Пушкин сдался, но примирение все же не состоялось"

(Ахматова)